Недавно в редакцию "РТ" позвонил житель поселка Усть-Кинельский Иосиф Брумин - кандидат технических наук, доцент, член Союза журналистов РФ. В Кинельском районе он человек известный - более сорока лет проработал в Самарском государственном агроуниверситете, писал в Кинельской газете статьи - воспоминания о пережитом военном времени. В Отрадный он приехал в санаторий "Нефтяник". Корреспондент "РТ" встретился с гостем города.

   Накануне одного их главных праздников страны Иосиф Моисеевич предложил опубликовать на страницах городской газеты его воспоминания о нелегком детстве, которое пришлось на годы войны. Вместе с мамой и младшим братом он, 11-летний мальчишка, в 1941 году эвакуировался из родного Витебска в г.Бузулук. Рассказ-воспоминание «Дети без детства»  был размещен в газете писателей России «Литературная Россия» и был отмечен второй премией всероссийского литературного  конкурса «Защитим правду о Победе!», который в прошлом году проводила редакция еженедельника к 75-летию Победы в Великой Отечественной войне. Предлагаем нашим читателям отрывки из тех воспоминаний. Полную версию рассказа читайте в №32 /2020 на сайте  «Литературной России».
   ***
   22 июня 1941 года оборвалось мое детство, впрочем как и у тысячи тысяч других девчонок и мальчишек нашей страны. Мы тогда жили в белорусском городе Витебске, отец работал кузнецом в тамошнем железнодорожном вагонном депо. 24 июня немцы впервые бомбили город и, естественно, прежде всего стратегические объекты. Досталось и вагонному депо. Отец принес домой осколок немецкой бомбы – кусок рваного крупнозернистого металла. Тогда-то сразу спала мальчишечья пелена таинственного героизма войны. Оказалось, война – это когда людей глушат осколками рваного металла. В последующем город бомбили ежедневно и еженощно. Коллективными усилиями на огороде вырыли защитный окоп, по названию «щель». Она была зигзагообразной и с двумя выходами, а сверху под слоем земли бревенчатый накат. Несколько ночей к ряду мы по сигналам воздушной тревоги с мамой за руки бежали прятаться в щель.
   По разговорам взрослых оказалось, что мы живем в середине страшно опасного района. Вокруг нас мост через Западную Двину, железная дорога, нефтесклад и воинские, Буденновские казармы – все привлекательно для бомбежки.
   ***
   3 июля, то есть на 13 день войны, из товарных вагонов был сформирован эшелон для эвакуации, (так тогда называлось – бегство) семей железнодорожников. Наспех, похватав крайне необходимое, мы уехали без папы. Он был в составе бригады по восстановлению железнодорожного пути. Первый раз наш эшелон бомбили под Ярцево, но как-то лениво, словно запугивая. Второй могла бы стать бомбежка под Вязьмой, но немецкие самолеты только облетели состав со всех сторон, и я видел в узком окне товарного вагона немецких пилотов. Ни бомбить, ни стрелять они не стали, это позже они озверели до уничтожения беззащитных.
   Эшелон дотащили до станции Сорочинской Оренбургской (тогда Чкаловской) области, где нас разгрузили. Здесь на пару суток нам представили здание школы, а дальше мы должны были самоустраиваться. И с жильем, и с работой для взрослых. Государство, в лице местной власти, самоустранилось, абсолютно.
   В Сорочинске я перенес два непреходящих всю жизнь душевных надрыва.
   До начала занятий я взялся каждый день ходить на вокзал в упорной надежде встретить папу. Я был одержим этим и, не зная никаких молитв, не переставая шептал наивные детские заклинания. Я не замечал жизни вокруг, не общался с ровесниками. Единственным отвлечением был сбор хвороста для огонька под таганком для приготовления пищи. И вновь к вокзалу… На всю жизнь осталась со мной та беспредельная тоска, та неизбывная боль. И хотя потом в жизни выпало немало поводов, но так накрыт безысходностью я больше не был. Может быть, это была и закалка.
   В Витебске я окончил три класса белорусской школы и в Сорочинске пошел в четвертый. И хотя русский и белорусский языки – братья, но их родства не хватило, чтобы я с лету понимал учителей. А я ведь в Белоруссии учился успешно.
   Недоступность учебников, тетрадей и других важных в школе мелочей превратило учебу в ад.
   ***
   Отметая все здравые размышления, я возненавидел школу в принципе, безотносительно, где она и какая, на долгие годы.
   Отцы наши вернулись к месту разгрузки эшелона организованно, и папу назначили работать в вагонное депо соседнего города Бузулук, на долгие годы ставшего нам родным. Белорусские железнодорожники почти в полном составе были направлены на строительство бронепоезда. Он состоял из небольшого паровоза «Ов», в миру – Овечка, и нескольких вагонов. В депо их укрепляли стальными листами – броней, ставили башни и другие прилады для стрельбы и защиты от вражеского огня. Вооружение, очевидно, собирались ставить в другом месте. Возвращаясь из школы, я заходил на внутренние пути депо и любовался возрастающим обустройством бронепоезда. Не задумываясь, чем обернется для меня завершение его строительство… Иногда папа прихватывал меня на обед и делился пищей, но часто официантки приносили мне отдельную тарелку макарон. Я очень любил, дорожил этими моментами: папа, бронепоезд, обед. Однако работа на бронепоезде завершалась, и если бузулукские рабочие имели «бронь», витебских всех отправили на фронт.
   Мы жили в маленьком домике участника Первой мировой войны, хозяева были весьма приветливы. Очевидно, родство переживаний лучше всего сближает. Снимали, так тогда это называлось, крохотную темную (без окна) комнатку, где только вмещались железная койка и небольшой сундук, купленный у хозяина-плотника. На сундуке ютились мы с братом.
   Отец ушел на войну, оставив маму в постели с заболеванием – сыпной тиф. Тогда он всех подряд косил. Через несколько дней маму увезли в больницу с названием «тифозный барак» и мы, двое мальчишек 11 и 6 лет, остались одни в чужом доме со своими жалкими пожитками с полмешком картошки. Утром хозяйка ставила нашу миску с парой картошек на край плиты, и это был наш с братом дневной рацион. И самое трудное было не голодуха, не грязь и неустроенность, а тащиться к маме в больницу и, вскарабкавшись на подоконник, в ответ на мамин немой взгляд – «Было ли письмо от папы?» – отрицательно качать головой. Так наверно идут на помост к палачу. Нет! К палачу идут один только раз, а я это делал ежедневно. И каждый день я жду и встречаю почтальона, и каждый раз мне говорят: «Тебе еще пишут»…
   Время шло… Где-то через пару месяцев или больше на больничной подводе к нам привезли маму. Слабую, сухую, точнее, с ликом страдания библейской мадонны. Ее природное здоровье одолело почти стопроцентную смертность в бараке обречённых. Она лежала, гладила наши грязные в волдырях головы и плакала… Ничего не просила. Хозяйка дома иногда приносила ей кружку козьего молока и что-то из теста, а она, не разглядывая, ела. Потихоньку начала вставать…
   Мама, выздоравливая, стала обретать какую-то новую стойкость и решила искать работу. Прежде всего, как жена фронтовика, обратилась к руководству вагонного депо. Ее, видно, там пожалели и предложили легкую и пустяшную работу уборщицей в конторе депо.
   ***
   Главное, мама получила полноценную хлебную карточку уже рабочего человека. Такая карточка была дороже денег и всех, какие только были в мире, ценностей. Детям и иждивенцам (такое вот оскорбительное название!) давали по 300–400 граммов на сутки, а рабочим, в зависимости от категории, уже 600–800 граммов. Это удвоение чуть поправило наше жалкое питание.
   Однажды утром по дороге в школу я встретил на железнодорожных путях солдата в шинели. Я не обратил на него внимания, а он остановился и окликнул меня по имени. ПАПА! Я бросился к нему, зарылся лицом в грудь, в шинель и заревел дурным голосом. Радость была короткой.
   Отец вместе с другими новобранцами прошел формирование воинской части в Соль-Илецке, и теперь их везут на фронт. Ему разрешили забежать проведать или, точнее, попрощаться с семьей. Папа угодил на Калининский фронт в страшную мясорубку под Ржевом.
   ***
   Школа в Бузулуке была также переполнена, но учителя чуть другие. Среди них многие были, как и мы – эвакуированные, с теми же печалями.
   И если учительница пришла с зареванным лицом, значит, пришла ей похоронка. Тетрадей здесь также не было, писали по газетному тексту, но у меня и с ним было плохо. Я научился из газет делать горчичники для мамы, а выбора у меня не было. Учебой это можно было назвать с большим натягом.
   А война все идет и идет… А письма от папы все реже и реже, а потом и вовсе прекратились. В соседние дома приходят похоронки и плач с воплем стоит над округой. И никто не лезет утешать, да и какое утешение против смерти? У мамы иссохшее лицо мученицы, молчит, терпит, тайком плачет, а ведь по характеру, по силе духа была, пожалуй, сильнее отца. Надломилась моя родная… После долгого перерыва пришло страшное письмо с незнакомым почерком – папа ранен в правую руку, писать не может, находится в госпитале на Урале. Мама радуется и плачет, слава Богу – живой, но как бы руку не отняли, как он, кузнец, без руки…
   Несмотря на плохое питание я все же расту и вырастаю из одежки, что вывезли еще из Витебска, а новая мне не светит даже по мелочам. Вынуждено меняем жилье. В дом, где жили, хозяйка подселила еще две цыганские семьи. Нищете и ее сестре – антисанитарии сопутствуют болезни. Тело покрыли какие-то отвратительные струпья и не только посторонним, но и себе был противен. Лекарств практически никаких. Лечение – самодельной мазью из серы, подобранной на железнодорожных путях, в смеси с техническим солидолом.
   Именно тогда у меня возникла совсем не детская мысль: тяжелее всех на войне не солдатам на фронте, а детям в тылу. Солдат всегда одет и обут, его пусть неважнецки, но кормят, а главное – он вооружен и не один. И если он владеет оружием и смел, он защитит, прежде всего, себя. И только ребенок не знает ничего из бытовой защиты, да и любая свора местной шпаны его как чужака легко побьет. Если бы взрослые дяди и тети могли вспомнить себя детьми, они бы никогда не затеяли войну.
   ***
   К шестому классу мне исполнилось четырнадцать лет, а это значит, что по законам того времени меня можно принять на работу. В начале шестого класса я твердо решил расстаться с ненавистной мне школой, собрал какие были учебники стопкой и за бесценок продал на рынке. Все!
   Меня приняли учеником электрика в авиаремонтные мастерские. Здесь ремонтировали двухмоторный бомбардировщик ИЛ-4. И моя пацанская жизнь наполнилась другом смыслом. Таскать неподъемные аккумуляторы, заниматься их зарядкой, ставить в самолет было сверхтрудно дохловатому мальчишке, но я был при важном деле. На несколько недель меня перевели, так сказать, «на прорыв», в моторный цех. Он находился в бывшей церкви у вокзала. Я разбирал магнето и другие узлы и мыл детали в ванне с керосином. Через полсотни лет оказался по делу в Бузулуке, зашел в оживший храм и постоял на «своем месте», мысленно извиняясь за причиненное осквернение.
   Однако авиаремонтные мастерские перевели куда-то на запад, а я пошел работать учеником машиниста дизельной электростанции, которая принадлежала чулочно-перчаточной фабрике. Здесь стояли старинные, почти музейные дизеля. Мог ли я подумать, что это и есть начало моего производственного интереса на всю оставшуюся жизнь. Вот его штрихи: ученик – помощник машиниста – машинист дизельной электростанции – моторист корабельный (Тихоокеанский флот) – инженер-механик-аспирант и преподаватель курса эксплуатации машин.
   В 15 лет я стал комсомольцем и на приеме в горкоме сразу же обязали учиться в школе рабочей молодежи. Так неожиданно для себя вновь пристрастился к книге и учебе. Фактически комсомол, так лихо оплеванный в новой России, вернул меня к жизни. На фабрике очень внимательно работали с молодежью и накануне какого-то праздника меня за хорошую работу наградили. Телогрейкой! Их шили из обрезков материалов для солдатских перчаток. Это была первая новая вещь за долгие годы. Она была великовата и как-то несуразно сшита, я в ней смахивал на клоуна, но как я был ей рад!
   Папа вернулся накануне 9 мая 1945 года. Какая радость и ликование в душе, сдержанно, и открыто завистливые взгляды других, и нельзя на это обижаться. После нескольких дней переживаний поехал работать в недалекий колхоз кузнецом. Это была как проба сил. Он изготовил себе молоток с утолщенным черенком, а иначе ладонь без одного пальца и едва гнущимися остальными не могла держать инструмент. Заработал мешок перловой крупы, в 1946 году она нас спасла… Потом он вернулся в кузницу вагонного депо.
   Как и все, я не заметил грани перехода от детства к юности. Однако и юности я тоже не видел, призыв на пятилетнюю службу на флот поглотил и её. И хотя я бесконечно благодарен военно-морскому флоту, его командирам и комсомолу, но за свое становление я уплатил годами единственной нам данной юности. Свое «среднее образование» собирал по крохам в разных школах разных городов. На службу призвали, не дав закончить восьмой класс школы рабочей молодежи. Во Владивостоке за хорошую службу разрешили посещать вечернюю школу. Она находилась на окраине города в 10 километрах от базы. Школа переполнена, и директор меня не принял. Восьмой класс наполовину матросский, и я остался с ними. Физику вел сам директор, и выставить меня из класса он не рискнул, сам бывший матрос, все понимал… А я взялся за физику как за последнюю соломину. На очередном занятии никто не справился с домашним заданием, и директор по горящим глазам моим понял, вызвал к доске и приказал внести меня в журнал. Однако совместить службу в плавсоставе с учебой на берегу невозможно. Все оборвалось скоро. Тогда я всю математику и физику перенес на карточки размером нагрудного кармана форменки и не расставался с ними нигде, даже в строю. Последние три класса осилил за полтора года после демобилизации, совмещая учебу с работой. Такая вот сложилась школа, каждый класс – каждый шаг с преодолением себя и обстоятельств. Студентом вуза стал в 27 лет и тем завершил «лечение» изломанных войной детство и юность.
   А мир не устает воевать, создавая все новые и новые средства уничтожения себе подобных. И все воюющие стороны просят одного и того же Бога, что бы тот помог им победить. Ни образование, ни вера ничего не могут поделать с человеком…